Вопрос о месте и роли науки в жизни человечества стал одним из центральных вопросов современности. Закономерным следствием этого является вовлечение науки в орбиту аксиологического анализа. Наука все чаще становится объектом пристального рассмотрения в работах, посвященных общим проблемам аксиологии. В свою очередь изучение науки как специфического общественного явления необходимо затрагивает ее ценностный аспект.
Однако в буржуазной философии и социологии оценка науки эволюционирует таким образом, что оказывается в обратном отношении к реальному развитию науки.
В XVII—XVIII вв., когда экспериментальная наука делала лишь свои первые шаги, ее восторженно приветствовали мыслители, взгляды которых определяли духовный климат того времени. Видя в науке путь к превращению природы в «царство человека», они связывали с наукой и свои надежды на осуществление разумного общественного строя.
С тех пор отчетливо выкристаллизовались существенные тенденции развития науки. Несмотря на неполноту и приблизительность фактических данных, обнаружилось, что все основные показатели научного прогресса — число научных работников, объем ассигнований на научно-исследовательские работы, количество научных публикаций, научных совещаний, принципиально важных научных открытий — возрастают по экспоненте.
На протяжении последних 300 лет общий объем работы и достижений в науке удваивается в среднем каждые 10—15 лет. См.: Р. Auger. Tendances actuelles de la recherche scientifique. Paris, 1961; D. J. de Solla Price. 1) Science since Babylon. New Haven, Yale University Press, 1961; 2) Little science, big science. Columbia University Press, 1963.
Вместе с тем наука вышла далеко за пределы кабинетов теоретиков, исследовательских бюро, лабораторий и институтов. Все более активно воздействуя на остальные стороны общественной жизни, она пронизывает теперь собой производство, культуру, быт.
Отношение же буржуазных идеологов к науке радикально изменилось. Тон их выступлений приобрел пессимистическую окраску, энтузиазм уступил место разочарованию. Все громче звучат голоса, говорящие о «кризисе научного разума» и даже о «демонии» науки. Своеобразным теоретическим выражением этой переоценки ценности науки и является аксиологическое направление в современной буржуазной философии и социологии. Дитя своего класса и своего века, буржуазная аксиология с момента рождения обременена стремлением «превзойти» точку зрения науки.
На первый взгляд спектр аксиологических концепций науки является чрезвычайно пестрым. Это обусловлено прежде всего неопределенностью, расплывчатостью основного понятия аксиологии «ценность». Расширение с годами его объема сопровождается растущим многообразием его трактовки различными философскими течениями. Составитель недавно изданной в США антологии «Философия общественных наук» М. Натансон напоминает, что еще в начале века М. Вебер характеризовал термин «ценность» как «незадачливое дитя нищеты нашей науки» и порицал хаос, порожденный его двусмысленным употреблением. «Сегодня, почти шестьдесят лет спустя, — с полным основанием продолжает М. Натансон, — ситуация в лучшем случае остается все еще запутанной: термин «ценность» используется учеными и философами во множестве различных смыслов, и споры вокруг проблемы ценностей далеки от завершения».
Сказывается в данном случае и отсутствие единства в понимании науки, что также вызвано раздробленностью современной буржуазной философии и социологии на ряд течений, противостоящих друг другу в рамках идеалистического миропонимания. Тем не менее имеются некоторые общие черты в подходе буржуазных аксиологов к науке.
Коренясь еще в провозглашенном Кантом противопоставлении теоретического и практического разума, этот подход более непосредственно дал знать о себе в концепциях баденской школы неокантианства. Именно ее представители — Р. Виндельбанд, Г. Риккерт, — вырывая пропасть между естествознанием и наукой об обществе («культуроведением»), настойчиво пропагандировали «дополнение» науки ценностной точкой зрения.
Если, по их мнению, естествознание вскрывает общие законы природы и ищет за чувственным миром абстрактную сущность вещей, лишенную красок и запахов, то в познании общества дело обстоит принципиально иным образом. В обществе действуют индивиды, одаренные сознанием, волей, имеющие различные интересы и преследующие каждый свою собственную цель. Поэтому здесь нет места естественно-природной повторяемости, здесь все — неповторимо индивидуально, и задача общественной науки может заключаться лишь в наглядном описании конкретных единичных событий, в воссоздании истории того, что однажды было. Научное мышление в первом случае выступает как номотетическое, его цель — общее аподиктическое суждение; во втором — как идеографическое, имеющее целью суждение единичное, ассерторическое.
Отсюда следует, что научная мысль якобы не в состоянии уловить какую-либо закономерность общественной жизни, предвосхитить ход общественных событий и вскрыть устойчивые мотивы человеческих поступков. Бессильная и безмолвная, она останавливается у порога вопросов о назначении человека, о смысле человеческой жизни. Эти вопросы могут быть решены только в свете некоторых непреходящих человеческих ценностей — этических, эстетических и других, уяснение которых возможно также лишь на путях индивидуализации. По словам В. Виндельбанда, «всякий человеческий интерес и всякая оценка, все, имеющее значение для человека, относится к единичному и однократному. Вспомним, как быстро притупляется наше чувство, когда предмет его умножается или когда обнаруживается, что есть тысяча однородных с ним предметов… На единичности, на несравнимости предмета покоятся все наши чувства ценности». Система ценностей, всецело связанных с внутренним духовным миром человека, имеющих нормативно-телеологический характер и неуловимых для науки, объявляется определяющей по отношению к общественной жизни.
В результате двухчленная схема — естествознание и обществознание — требует третьего звена — философии как аксиологии, учения о ценностях. Дихотомия переходит в трихотомию, человеческие знания все больше дробятся на противостоящие друг другу замкнутые области. Внешне этот процесс напоминает реальную дифференциацию научного знания. В действительности же он означает сужение области науки — ее теснит аксиология, восполняющая ее якобы принципиальную слабость.
Для современного этапа развития буржуазной философии характерно дальнейшее преувеличение роли ценностной точки зрения, абсолютизация ценностного подхода ко всем явлениям общественной жизни, объявление его безусловным исходным моментом социального исследования. Печатью такой абсолютизации отмечены, в частности, доклады Р. Гартмана, X. Куриеля, Ф. Ринтелена и ряда других участников XIII Международного философского конгресса, состоявшегося в Мексике в 1963 г.
Возвышение аксиологии над наукой частично заслонено тем обстоятельством, что формально ценностный и научный аспекты рассматриваются в большинстве случаев не как исключающие друг друга, а как расположенные в различных плоскостях и в известном смысле дополняющие друг друга.
Э. Кассирер приводит в этой связи следующую аналогию: «Идол, которому поклоняются в святилище, может быть описан согласно чисто научным принципам и представлен согласно понятиям и категориям науки. Таким путем он будет «кусочком природы», подчиненным, как и всякий другой, физико-химическим законам. Однако мы знаем, что с помощью всех этих определений мы не проникаем в полное его значение. Оно не исчерпывается простым перечислением научных данных. Оно требует других, принципиально отличных критериев. Неважно, со сколь многих точек зрения мы можем наблюдать и анализировать мрамор как научный объект, — результат никогда не скажет нам чего-нибудь о его форме и красоте этой формы или о его религиозном значении как предмета религиозного поклонения». Точно так же, полагает Кассирер, в рамках научного познания неуловимы все остальные ценностные характеристики — их рассмотрение должно основываться на «автономной упорядоченной структуре воли». Не менее определенно в этом плане высказывается Р. Гартман: «Самолет, который несет атомную бомбу к городу, есть объект естествознания или, другими словами, факт, когда он изучается в свете науки о навигации, физики, механики, аэродинамики и т. д. Но он становится объектом аксиологии, или ценностью, когда он проверяется в свете этой науки. Так, замечание, сделанное вторым пилотом «Энола Гей» — самолета, который сбросил атомную бомбу над Хиросимой, — в бортовом журнале самолета: «Боже, что мы сделали!» — является объектом не естествознания, но аксиологии».
Основываясь на том факте, что ценностные характеристики выражают особый аспект действительности, не вскрываемый естествознанием, значительная часть буржуазных аксиологов делает вывод о принципиальной несовместимости науки и сферы ценностей. В результате они дают отрицательный ответ на оба вопроса, вокруг которых по сути дела концентрируется исследование взаимоотношения науки и ценностей: возможно ли научное познание и обоснование человеческих ценностей? Включает ли наука в себя ценностные моменты?
Основной стержень ценностных характеристик, свойств и отношений усматривается в конечном итоге в иррационалистически интерпретированной внутренней природе человека. Чрезвычайно характерно в этом отношении утверждение Дж. Сантаяны: «Ценности возникают из непосредственной и неизбежной реакции жизненного импульса и из иррациональной стороны нашей природы». Различные течения в понимании ценностей (признание некоего надиндивидуального мира ценностей или слияние ценностей с индивидуальным волеизъявлением) не выходят за рамки расхождений между объективным и субъективным идеализмом.
Что же касается науки, то она часто рассматривается как явление аксиологически нейтральное, внеценностное. Такое понимание науки объединяет столь отличающихся друг от друга теоретиков, как М. Вебер и А. Айер, Р. Перри и К. Ясперс. Разграничивая полезность в узкоутилитарном смысле и ценность, Ясперс, например, не отрицает практической пользы науки, но одновременно провозглашает, что научное знание, как таковое, «не представляет собой никакой действительной ценности». Об этом, по его мнению, свидетельствует и тот факт, что великие ученые-открыватели, теоретики-исследователи, как правило, не были изобретателями-практиками. Аналогичный взгляд высказывает и Перри, полагающий, что «как чистая наука, так и общая технология полезны, но безразличны к целям, которым они служат». Бесстрастно повествуя лишь о том, что реально существует в окружающем человека мире, а не о том, что представляется человеку желательным, «добру и злу внимая равнодушно», наука, с этой точки зрения, способна приобщаться к миру ценностей только косвенно и выступает в лучшем случае как «инструментальная ценность». Поэтому там, где человек исходит из науки, он отрешается от ценностных соображений, от внутренних импульсов, от эмоций и стремлений к свободе. Напротив, ценностные принципы требуют преодолеть научную точку зрения и рассматривать действительность сквозь призму субъективных, прагматических требований.
С наибольшей четкостью несовместимость сферы науки и сферы ценностей формулируется неопозитивизмом. Выдвинутая первоначально применительно лишь к этическим ценностям, неопозитивистская концепция в дальнейшем оказалась фактически распространенной и на остальные виды ценностей. Вместе с тем методология неопозитивизма при рассмотрении ценностных объектов была в значительной степени усвоена и другими философскими течениями. Суть дела (независимо от видоизменявшихся со временем и подчас смягчавшихся формулировок) заключается в том, что проблема взаимоотношения науки и ценности интерпретируется как чисто формальная проблема несовместимости дескриптивных (описательных) предложений науки и прескриптивных (предписательных) ценностных предложений (воплощением чего являются слова «есть» и «должно»). Первые констатируют факты и являются верифицируемыми, т. е. в принципе допускают сопоставление с эмпирическими данными. Вторые же выражают субъективное отношение человека к чему-либо, формулируют некоторые пожелания или приказы, являются неверифицируемыми, не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты и, не являясь ни истинными, ни ложными, в научном плане лишены смысла. Высказывания типа «убийство есть зло», «помощь ближнему есть добро» и т. д. — все это завуалированные императивы, предписания определенной линии поведения: «не убивай!» или «помогай ближнему своему!». Используемые в них предикаты, выражающие понятия блага, добра, красоты и т. д., являются, строго говоря, псевдопредикатами, не более как «эмотивными знаками». Совпадение логической формы тех и других предложений принципиально ничего не меняет.
Один из видных американских аксиологов Д. Паркер отмечает в связи с этим, что может возникнуть вопрос: почему ценности изучаются путем анализа соответствующих предложений, а не непосредственно? Разумеется, можно исследовать, например, розу посредством рассмотрения высказываний ботаников и поэтов, «но в конце концов кто-то должен покинуть библиотеку и направиться в сад». В том-то, однако, и заключается своеобразие человеческих ценностей, утверждает Паркер, что они могут быть познаны только с помощью словесных выражений, ибо любая ценность всегда есть ценность для кого-то, и ценностное высказывание дает информацию именно о внутреннем состоянии данного субъекта. В результате субъективистское понимание ценностей связывается со своеобразным вариантом конвенционализма и приводит к полному аксиологическому релятивизму.
Взаимоисключение научной и ценностной сфер вызывает возражения со стороны другой — также весьма неоднородной — группы буржуазных теоретиков. Одной из центральных ее фигур был Дж. Дьюи, провозгласивший, что «проблема восстановления единства и сотрудничества между убеждениями человека о мире, в котором он живет, и его убеждениями о ценностях и целях, которые должны направлять его поведение, является наиболее глубокой проблемой современной жизни». Апеллируя к могуществу науки, способной решать любые задачи, в том числе и задачи ценностного характера, он настаивал на том, что ценности должны изучаться как природные факты, а факты подлежат оценке.
Однако сама наука истолковывается Дьюи лишь как явление инструментально-прагматического порядка, как своего рода технология достижения «успеха», безотносительно к ее объективному содержанию. В то же время отрицается какая бы то ни было специфика ценностных представлений, нормы общественного поведения растворяются в естествознании и объявляются не более, чем разновидностью технологии, «технологией технологий». Практически такое отождествление науки и ценностей приводит к «освобождению» естествознания и технических наук от соображений гуманистического характера.
Несколько иную позицию занимает ряд аксиологов, которые полагают, что единство научных и ценностных воззрений не перечеркивает их специфики и что, следовательно, наука не должна игнорировать моральные соображения, человеческие ценности, требования гуманизма. Один из них, М. Рейдер, полемизируя с Дьюи, не без основания замечает, что это особенно важно иметь в виду «в наш век атомного распада, когда бомбы угрожают разнести вдребезги всех нас, даже технологов и все их труды».
Основным аргументом в данном случае является ссылка на то обстоятельство, что в поведении людей всегда сливаются рациональное и эмоционально-иррациональное начала, поскольку люди вынуждены подчиняться внешним природным и общественным условиям, но вместе с тем стремятся преодолеть внешнюю детерминацию, добиваясь свободы, под которой подразумевается независимость от внешних факторов и действие лишь внутренних ценностных импульсов.
Так обстоит дело и в области научной деятельности. Касаясь ее особенностей, другой американский философ Р. Раднер упоминает, что, по мнению многих ученых, «наша персональная идиосинкразия» не должна влиять на нашу научную работу — ценностные суждения не должны влиять на труд подлинного ученого. Однако, полагает Раднер, такие требования лишены смысла и неосуществимы, ибо каждый раз, когда ученый принимает или отвергает ту или иную научную гипотезу, он уже выносит вненаучное, не обоснованное рациональными доводами, ценностное суждение. Поэтому надо открыто признать необходимость исходить в самой науке из немотивированных рационально ценностных решений. Следовательно, «наивное представление об ученом как человеке хладнокровном, бесстрастном, безликом и пассивном, созерцающем совершенное изображение мира сквозь идеально отшлифованные стекла своих очков в стальной оправе, теперь уже неадекватно, если было когда-нибудь адекватно».
То, что ученый — всегда живой человек, наделенный не только способностью мышления, но и чувствами, страстями, волей, а также выражающий интересы определенных социальных групп, не подлежит сомнению. Однако эти черты отнюдь не обязательно противоречат научной трезвости и объективности. Напротив, личная и социальная позиции мыслителя могут служить необходимым условием такой объективности. В представлении же Раднера, они при всех обстоятельствах исключают друг друга.
Таким образом, попытки совместить в одной плоскости научный и ценностный подходы к действительности фактически не только не выходят за рамки признания их сосуществования, но реально осуществляются ценой отрицания объективности содержания науки. По справедливому замечанию известного социолога Ф. Знанецкого, «некоторые философы-аксиологи и некоторые естествоиспытатели пытаются преодолеть грань между сферой природы (как исключительно областью объективного научного метода) и сферой культуры (как исключительно областью оценочного философского метода) путем утверждения абсолютного превосходства их собственного метода в обеих сферах». В таких случаях философы «рассматривают само естествознание как человеческую ценность и отрицают существование научной объективности». Оборотной стороной усилий стереть грань между кажущейся холодной, безразличной по отношению к человеку наукой и согретой теплом человеческого переживания ценностью оказывается растворение науки в идеалистически понимаемых ценностях, подчинение рационального начала иррациональному, иррационализация науки.
Не меняют сути дела и многочисленные попытки подняться выше противопоставления науки и ценностей на путях формального анализа научных и ценностных суждений, поиски формального перехода от одних к другим.
Полемика между сторонниками различных воззрений на взаимоотношение сферы науки и сферы ценностей, подтверждая, что от взаимного спора представителей идеализма выигрывает материализм, ни в малейшей мере не отменяет, а, напротив, усиливает необходимость диалектико-материалистического исследования проблемы. Надо учитывать, что трактовка науки в буржуазной аксиологии не является простым заблуждением или произвольным измышлением, но порождена некоторыми реальными особенностями исторического развития науки и общества в целом, а также трудностями, на которые наталкивается познающая человеческая мысль. Только вскрыв почву, питающую эту трактовку, можно уяснить существо вопросов, правомерно поставленных, но неправильно решенных буржуазными философами и социологами, и проложить дорогу к позитивному, последовательно научному решению проблем, выдвигаемых жизнью.
В какую бы мистифицированную оболочку ни облекался вопрос о взаимоотношении науки и ценности, за его постановкой скрывается социологический аспект науки. Точнее говоря, действительный смысл и рациональное содержание этого вопроса состоят в выяснении социальной функции науки, в теоретическом осознании взаимоотношения между человеком и наукой как совокупным историческим продуктом коллективных усилий людей. Ибо при всех условиях ценностное отношение есть определенное отношение индивидуального или коллективного субъекта к плодам его деятельности, к различным моментам общественной жизни — отношение по линии ориентировки субъекта в окружающей его действительности, так или иначе осознаваемое в акте оценки.
Что же такое наука, рассматриваемая в этом плане?
Непосредственно наука выступает как система объективно истинных знаний, которые могут применяться к решению тех или иных практических задач, играя, следовательно, инструментальную роль. Но еще К. Маркс показал, что наука есть явление неизмеримо более значительное, чем просто форма сознания. Она представляет собой одну из «сущностных сил» человека, выражение сущности общественного человека, в котором неразрывно слиты мысль и действие. Содержащаяся в науке теоретически разработанная информация не только исходит из практики и дает теоретическое обоснование целесообразного практического преобразования мира, но, начиная с определенной ступени развития общества, является необходимым моментом практической деятельности, необходимым орудием человеческой ориентировки в мире, необходимым звеном жизни общества как саморазвивающейся и саморегулирующейся системы. Науку поэтому следует рассматривать не «между прочим», как «фактор просвещения, полезности отдельных великих открытий», не как только теоретическое, но и как практическое богатство общества.
Это богатство обнаружило себя прежде всего в виде экспериментального естествознания, ставшего неотъемлемой стороной производства, его главной теоретической основой, перерастающего в непосредственную производительную силу. Как сторона производительных сил, наука революционизирует всю общественную жизнь, что приводит в свою очередь к расширению сферы действия самой науки. Вслед за естествознанием складываются и более высокие этажи здания науки. Наука обращается и к обществу, к человеку, становится средством понимания и преобразования не только природы, но и общественных отношений людей. Раскрывая закономерности исторического развития, коренные интересы людей, их объективно необходимые цели, она одновременно освещает пути и средства достижения этих целей, методы оптимального решения задач, диктуемых всем многообразием видов человеческой деятельности. Благодаря науке эта деятельность осуществляется наиболее целесообразным образом, единственно достойным человека, приобретая все более свободный характер. Именно через науку и только через нее пролегает путь к достижению свободы.
Вот почему К. Маркс, исследуя специфику научного труда, отмечает, что это есть «напряжение человека не как определенным образом дрессированной силы природы, а как субъекта, который в процессе производства выступает не в чисто природной, естественно выросшей форме, а в качестве деятельности, управляющей всеми силами природы.
Подлинная ценность науки и заключается в том, что наука есть высшее, специфически человеческое средство ориентации, неотделимое от сущности человека. Развитие науки означает прогресс свойственной лишь человеку способности научного познания, прогресс человеческого в человеке.
К тому же наука может быть источником самого высокого интеллектуального, эстетического и этического наслаждений. Недаром К. Маркс, характеризуя научный труд как «дьявольски серьезное дело, интенсивнейшее напряжение», называл тех, кто может посвятить свою жизнь науке, счастливцами. По свидетельству многих других ученых, научное творчество наполняет жизнь интересом, радостью, счастьем, доставляет самое высокое чувство удовлетворения, какое только может испытать человек.
Подчеркивая всестороннюю и все более возрастающую ценность науки, без которой в современных условиях невозможен общественный прогресс, В. И. Ленин характеризует знание, науку как «великую гордость человечества», «высшее человеческое достоинство».
Ценность науки в целом по отношению к обществу сочетается с наличием ценностных моментов внутри самой науки. Следует отметить, в частности, что одни отрасли науки обладают методологической ценностью по отношению к другим. Каждое научное открытие обладает определенной эвристической ценностью. Существенно важно и то обстоятельство, что каждое научное положение означает сопоставление и оценку истины и заблуждения, различных ступеней и сторон познания. Наконец, в научных суждениях находит свое выражение тот факт, что каждая развитая область научного знания раскрывает не только законы объективной действительности, но также принципы и пути теоретической и практической деятельности людей.
Любое научное суждение, воспроизводя, казалось бы бесстрастно, ту или иную сторону действительности, на деле всегда, хотя и не обязательно явно (здесь обнаруживается специфика естественнонаучного и общественного знания), соотнесено с человеком, обращено к нему, наполнено не только объективным, но и субъективным содержанием в том смысле, что вскрывает пути очеловечения мира в соответствии с интересами общества. В свою очередь нормы, императивы, этические, эстетические и иные идеалы, фиксируя определенные общественные отношения и концентрируя в себе назревшие потребности общества, того или иного класса, оказываются тем жизненнее и эффективнее, чем в большей мере они базируются на научном анализе действительности.
Все это относится не к каким-либо отдельным отраслям науки, а к науке как целостному общественному явлению, в единстве всех ее многообразных ответвлений. Более того, именно единство науки, прежде всего единство естественнонаучного, технического и общественного знаний, обеспечивает научное, отвечающее коренным интересам людей использование завоеваний науки, т. е. функционирование ее в качестве подлинной ценности. Объективную основу такого единства науки составляют материальное единство мира, единство биологической и социальной характеристик самого человека, единство всех видов социальной практики.
Таким образом, научный и ценностный подходы к действительности отнюдь не исключают друг друга, а проникают друг в друга. Неразрывно связанный с ценностным подходом акт оценки есть форма познания, которое достигает высшей ступени в науке, а наука в свою очередь представляет собой вид ориентирующе-оценочной деятельности.
Но, разумеется, взаимопроникновение сферы науки и сферы ценностей не означает их тождества. Ценностное отношение и ценностный подход могут либо вообще не носить научно-теоретического характера, либо включать в себя одновременно научные и эмоциональные моменты. Не случайно в современных условиях научное и эстетическое освоение мира переплетаются все теснее.
Вместе с тем коль скоро наука исходит из практики и коль скоро практика является высшим критерием истины, существуют такие факторы развития науки, которые не нуждаются в научном, логико-теоретическом обосновании, требуя лишь научного объяснения. Практика в этом смысле остается выше научной теории.
Констатируя, что несовместимы не сфера науки и сфера ценностей, а наука и буржуазная аксиология как идеалистическая трактовка человеческих ценностей, следует выяснить механизм этого противоречия.
Методологически абсолютное противопоставление науки и человеческих ценностей исходит из следующих установок: 1) понимание науки в чисто созерцательном плане, т. е. отрыв теоретического отношения человека к миру от практического; 2) отрыв естественнонаучного познания от познания общественной жизни; 3) отрыв мышления от эмоций.
Некоторые буржуазные аксиологи пытаются преодолеть эти установки, но безрезультатно. Представляет интерес, например, концепция Дж. Броновского, английского ученого, философа и общественного деятеля, работающего ныне в США (где его взгляды объявлены «кредо нового либерализма и нового гуманизма»). Броновский решительно заявляет, что наука может быть аксиологически нейтральной лишь в том случае, если ее рассматривать как бесконечный перечень сведений, словарь фактов. «Но, конечно, — говорит он, — наука не является гигантским словарем… наука есть творческая деятельность». Однако само понимание творческой деятельности у Броновского крайне узко, оно стиснуто рамками чисто теоретической деятельности (установление связи фактов). Что же касается попыток преодолеть разрыв между естественнонаучным и общественным познанием, то, как это уже отмечалось, они не идут дальше сведения социального к природному.
Сами же методологические принципы буржуазной аксиологии порождены определенными социальными условиями, ключ к пониманию которых дан К. Марксом. Анализируя причины религиозного удвоения мира, причины, заставляющие человека прибавлять к реальному земному миру иллюзорный мир религиозных представлений, он указывал, что дело заключается в самопротиворечивости и саморазорванности земной основы религии. Это в полной мере относится и к философскому идеализму в целом, к идеалистической аксиологии в частности. Конкретизируя эту мысль, К. Маркс раскрыл сущность буржуазного общества как общества отчуждения. Отчуждение труда оказывается отчуждением человека, отчуждением его собственных свойств, сокровенных сил, продуктов его труда. Такое отчуждение распространяется и на сферу науки, которая начинает функционировать как некая самодовлеющая сила. В результате совершается дегуманизация науки. Вопреки своей природе как «сущностной силы» человека, она принудительно навязывается человеку, обрушивается на человеческое в людях, действует как сила, довершающая обесчеловечение человеческих отношений. Воплощаясь в производстве и в быту, она становится враждебной человеку во всех сферах его жизнедеятельности, что с наибольшей силой проявляется в милитаризации науки. Человек как личность утверждает себя только как индивид, разрывающий, разумеется лишь иллюзорно, оковы, надетые на него обществом. Истинно человеческое, опять-таки лишь иллюзорно, обретает себя вне науки, независимо от нее и вопреки ей. Выражением подобных представлений являются взгляды известного французского историка и экономиста Б. Лаверня, который разграничивает современное общество на «зону принуждения» и «зону личной самостоятельности». В пределах первой зоны — зоны материального производства — действует наука, порабощающая человека, все более подчиняющая его социальной регламентации и исключающая свободу человека. Вторая же зона есть зона потребления, где, как кажется Лаверню, человек не считается с наукой, идя по пути свободного выбора. «Там, куда не проникает наука, продолжает существовать свобода».
На этой основе и возникают попытки переложить ответственность за те социальные бедствия, с которыми сталкивается человечество, на науку. Возникают даже опасения, не приведет ли развитие науки к разрушению созданной людьми цивилизации, не ожидает ли человечество судьба ученика чародея, который вызвал могущественные силы и не в состоянии был с ними справиться? Возникает мучительный разлад в сознании многих ученых, которые не могут понять, каким образом их открытия, способные облагодетельствовать человечество, на деле несут ему новые бедствия и страдания.
В действительности человечество страдает отнюдь не от прогресса науки, а от недостаточности ее развития. В условиях капитализма научно обоснованная деятельность людей ограничена главным образом областью воздействия человека на природу, но не распространяется на социальную структуру в целом. В результате силы науки во многих случаях используются ненаучно, направляясь против самого человека и подрывая основы общественной жизни. Величайшая ценность общества уродуется таким образом, что становится своим собственным отрицанием.
Буржуазная аксиология абсолютизирует исторически преходящие условия развития науки при капитализме — возможность использования науки вопреки интересам народных масс, иллюзию, будто бы наука по самой своей природе находится «по ту сторону» подлинных человеческих ценностей, разрыв между научными представлениями о природе и ненаучными, искаженными буржуазной идеологией представлениями об общественной жизни. При этом одни аксиологические концепции пытаются вообще «освободить» науку от какой бы то ни было идеологии, сводят науку к одному лишь естествознанию и пропагандируют миф об ученом как о бесстрастном искателе истины, чуждом кипению общественной борьбы. Другие, напротив, идут по пути «идеологизации» самой науки в смысле отрицания ее объективности. Критика буржуазной аксиологии поэтому необходимо связана с критикой всей системы буржуазных общественных отношений.
Только коммунистическое преобразование общества, делая развитие человека высшей социальной целью и высшей ценностью, в полной мере раскрывает ценностное значение науки. Ликвидация пропасти между социальным и индивидуальным, между наукой и человеческими ценностями означает в то же время и конец аксиологии, противопоставляющей себя науке, превращение учения о ценностях в элемент научного знания о человеке и путях его преобразующей деятельности.
Автор: И. А. Майзель
