Научное и философское знание на протяжении своей истории постоянно сталкивалось с проблемой целостности в различных ее формах.
Характер трактовки этой проблемы в значительной мере определял и определяет общую стратегию научного познания. Наука всегда занималась изучением целостных объектов, однако принципы и пути познания таких объектов неоднократно трансформировались, причем появление новых принципов познания целостности оказывало существенное преобразующее воздействие на весь строй научного мышления. Поэтому философский анализ проблемы-целостности открывает возможности для выявления кардинальных этапов и узловых точек развития познания.
Интерес к проблеме целостности особенно возрастает в современной науке и философии, что связано с происходящим ныне значительным расширением и преобразованием методологического арсенала науки. Разработка таких приемов и способов исследования, которые специально ориентированы на теоретическое воспроизведение целостности изучаемых объектов, становится сегодня одним из ведущих направлений методологии научного познания.
Основной задачей данной работы и является методологическое исследование проблемы целостности. Такая постановка вопроса предполагает, что мы обращаем преимущественное внимание на то, каким образом понятие целостности ориентирует движение исследовательской мысли. Конечно, мы неизбежно будем касаться и содержания этого понятия, но лишь в пределах сформулированной нами задачи. Иными словами, наша цель состоит не столько в том, чтобы определить понятие целостности, сколько в том, чтобы проследить его реальное функционирование в научном познании. Мы намеренно говорим здесь о «функционировании», а не об «употреблении» этого понятия. Как будет показано, нередко, несмотря на то, что в каком-либо научном исследовании или теоретической дискуссии оно само не фигурирует, весь смысл обсуждения в большой мере определяется различным пониманием целостности объекта и различием представлений о методах ее изучения.
Каковы же функции понятия целостности? В каких формах выступает проблема целостности в научном познании? Какие специфические трудности возникают при изучении целостных объектов? Прежде чем непосредственно перейти к рассмотрению этих вопросов, мы разберем несколько примеров, относящихся к различным научным дисциплинам. Это позволит не только выделить некоторые существенные аспекты интересующей нас проблемы, но и увидеть, каким образом представления о целостности вплетаются в живую ткань научного мышления.
Понятие целостности относится к числу таких понятий, роль которых в научном познании никогда не может быть исчерпана. Каждый новый этап в развитии науки приводит к углублению и конкретизации представлений о целостных объектах и в то же время приводит к необходимости вновь и вновь обращаться к проблеме целостности, но уже в иных аспектах и на новом уровне понимания. Эта проблема и способы ее решения на каждом отрезке исторического развития отражают многие характерные особенности человеческого познания.
Разум человека еще с незапамятных времен обращался к проблеме целостности, видя в ней ключ к постижению самых глубинных основ бытия и сознания. В одном из древнеиндийских философских трактатов в афористической форме весьма удачно выражена как важность целостного подхода в познании, так и трудности выработки такого подхода. Смысл его состоит в том, что знать — значит знать все. Знать часть чего-либо — значит не знать. Знание части без ее отношения к целому есть не знание, но невежество. Не трудно знать все, ибо, чтобы знать все, каждый должен знать очень мало. Но чтобы знать это малое, каждый должен знать довольно много. Поэтому мы должны начинать с «довольно многого», с идеи подхода к этому «очень малому», которое необходимо для знания всего.
История развития философского и научного познания в какой-то степени и состоит в постоянном преодолении этих трудностей, в выработке наиболее мощных и адекватных достигнутому уровню знания исследовательских средств, позволяющих выразить целостность изучаемых объектов.
Первобытная культура как объект исследования
В конце XIX — начале XX в. в социальной и культурной антропологии происходили оживленные дискуссии между сторонниками трех научных направлений: эволюционизма, диффузионизма и
функционализма. Каждому из этих направлений были присущи свои методы теоретической реконструкции и эмпирического изучения жизни первобытных народов. В основе антропологического эволюционизма (который не следует смешивать с теорией эволюции в биологии) лежала предпосылка о наличии ряда последовательных стадий в развитии различных сторон социальной жизни, таких, как родственные отношения, политическая организация, религия и т. д. Каждая отдельная этническая общность неизбежно должна проходить через эти стадии. Нам важно указать на две методологические особенности эволюционизма в антропологии.
Во-первых, отметим то исключительное значение, которое эволюционисты придавали внутренней (в противовес внешней) детерминации при объяснении социальных и культурных изменений. Если говорить точнее, направление и характер изменений, согласно этой концепции, с необходимостью определяется законами социальной эволюции, которые выступают как нечто внешнее по отношению к какой-либо конкретной этнической общности. Однако для нас существенно то, что в качестве объекта, на уровне которого реализуются, а значит, и могут быть выявлены эти законы, выступает как раз отдельная этнографическая общность как целое.
Во-вторых, при работе с эмпирическим материалом одним из основных методов эволюционизма было изучение так называемых «пережитков», берущее начало от Э. Тейлора. Под «пережитками» понимались такие обычаи, ритуалы, обряды и т. п., которые представлялись (исследователю) потерявшими в процессе эволюции первоначальный смысл, некогда присущий им в рамках данной культуры. Так, например, детские игры рассматривались как пережиток, оставшийся от магических ритуалов. «Пережитки», таким образом, позволяли реконструировать предшествующие стадии эволюционных процессов.
Именно эти установки эволюционистской антропологии явились объектом методологической критики со стороны исследователей, придерживавшихся других ориентаций. (Естественно, дискуссия протекала и на других уровнях, помимо методологического, однако останавливаться на них нам нет надобности). Так, представители диффузионизма считали основным механизмом эволюции распространение и заимствование отдельных черт культуры. Они отмечали, что каждая первобытная народность, вступая в многочисленные контакты с соседями, беспрестанно подвергается их влиянию и заимствует у них какие-то продукты материальной и духовной культуры.
Вместо выявления неизменных законов и стадий социальной эволюции первобытных народов, диффузионисты обращаются к изучению путей, механизмов и потоков диффузии, посредством которой осуществляется распространение тех или иных культурных черт. Таким образом, мы можем зафиксировать различие представлений о целостности у сторонников этих течений: мы видим, что для диффузионистов, в отличие от эволюционистов, отдельная этническая общность не выступает в качестве самодостаточной целостности. Мы видим также, как резко меняется в связи с этим направленность и характер исследований, осуществляемых на эмпирическом уровне.
Что же касается критики эволюционистской антропологии со стороны функционалистов, то нам интересно подчеркнуть их отношение к методу изучения «пережитков». Прежде чем назвать какой-либо элемент культуры пережитком, говорили функционалисты, необходимо попытаться рассмотреть его с точки зрения иного, более обширного, чем сам этот элемент, и включающего его образования — некоторого комплекса взаимосвязанных элементов культуры, т. е. института. При этом, по утверждению функционалистов, всегда окажется, что черта, казавшаяся сама по себе лишенной смысла, выполняет определенную функцию в рамках такого института. Иначе говоря, функционалисты выступают против тех способов выделения исходных единиц исследования, которыми пользовались эволюционисты. Некоторое произвольно выбранное явление культуры нельзя априорно принимать за такую единицу, не рассмотрев предварительно его взаимосвязей с другими элементами культуры. Здесь мы еще раз, но уже на ином уровне, сталкиваемся с различными представлениями о целостности: спор идет о том, допустимо ли рассматривать в качестве целостного, относительно независимого образования отдельное явление культуры, или такое явление всегда должно исследоваться как элемент более обширной целостности.
В свою очередь, и те методы исследования, которыми пользовались диффузионисты, также подвергались критике со стороны антропологов-функционалистов (Б. Малиновского, А. Рэдклиф-Брауна и других). Анализируя какой-либо продукт архаической культуры (например, жилище или орудие труда), диффузионисты стремились различить в нем существенные и случайные признаки. Так, существенными будут именно те свойства орудия труда, благодаря которым оно выполняет свое непосредственное назначение — позволяет рубить, копать, обтесывать и т. п. Если признак является существенным, то в каждой культуре он вполне может быть «изобретен» независимо. Однако целый ряд элементов формы орудия несуществен в этом смысле. Если такие несущественные признаки по отдельности, а тем более в некоторых устойчивых сочетаниях, встречаются у разных народностей, то это, по мнению диффузионистов, позволяет говорить о заимствовании этих признаков, о наличии диффузии. Такими соображениями руководствовались сторонники диффузионизма при проведении эмпирических исследований. Критические аргументы функционалистов и здесь были направлены против того способа выделения целостного объекта, который лежит в основе описанного рассуждения.
Человек, создающий орудие труда, является носителем и, следовательно, выразителем тех культурных традиций, в сфере которых протекает вся его жизнь. Поэтому в процессе труда он всегда исходит не только из соображений о непосредственном предназначении создаваемого орудия, но из значительно более широкого комплекса представлений о своей деятельности, причем в его сознании одно неразрывно слито с другим.
Таким образом, те элементы формы орудия, которые выглядят случайными в глазах исследователя, обращающего внимание только на непосредственное назначение этого орудия, могут быть объяснены как существенные с точки зрения некоторой более обширной целостности. Больше того, любой элемент культуры, согласно воззрениям функционалистов, выполняет в ней те или иные существенно важные функции, а сама культура, в свою очередь, является органическим единством всех элементов. Но это значит, что появление в культуре новых элементов зависит не столько от факта диффузии, сколько от изменяющихся функциональных потребностей культуры как целого.
Не вдаваясь в детальный разбор разногласий, существовавших между указанными направлениями, отметим, что каждое из них обогатило социальную и культурную антропологию как эмпирическими данными, так и новыми исследовательскими подходами.
Однако, как стало ясно в дальнейшем, каждое из них в какой-то мере страдало односторонностью и переоценивало собственные возможности. Тем не менее (это факт не столько Методологического, сколько конкретно-научного порядка) проблемы, поднятые в ходе дискуссий между эволюционистами, диффузионистами и функционалистами, и сегодня остаются актуальными. Но, помимо конкретно-научного и социально-философского, описанная дискуссия представляет и определенный методологический интерес. Мы можем заметить, что всякий раз, когда трансформируются представления о целостности, одновременно преобразуются и общие принципы, изменяется направленность процесса исследования; более того, меняются даже принципы выбора, интерпретации и объяснения эмпирического материала.
Бихевиоризм и гештальтпсихология
Обратимся теперь к другой области знания — к психологии. Большое влияние на развитие этой научной дисциплины оказала борьба двух течений — бихевиоризма и гештальтпсихологии. Как известно, бихевиоризм возник в начале нашего столетия в качестве реакции на предшествующую, главным образрм интроспективную психологию, которая интересовалась почти исключительно «состояниями сознания». Бихевиоризм же интересовали те стороны психической деятельности, которые доступны внешнему наблюдению. Исходной единицей исследования для бихевиористов явилась связка «стимул—реакция»; все человеческое поведение они пытались представить в виде совокупностей таких элементарных актов. С тачки зрения гештальтпсихологов, такой «атомистический» путь исследования необходимо было заменить противоположным.
При изучении психической жизни необходимо начинать с целостного образования — «гештальта», который определяет свойства составляющих его частей. Один из основоположников гештальтпсихологии М. Вертхеймер указывал: «Имеются целостности, чье поведение не детерминируется поведением индивидуальных элементов, из которых они состоят, но где сами частные процессы детерминируются внутренней природой целого».
Отметим, что здесь обсуждение проблем целостности совершенно явно проводится не только в общеметодологическом, но и в конкретно-теоретическом плане. Это же можно заметить и при рассмотрении последующей эволюции самого бихевиоризма. Уже Э. Толмен, представитель второго поколения бихевиористов, трактовал связку «стимул—реакция» не как элемент, а как достаточно сложное образование, которое можно и должно исследовать более глубоко. С этой целью он ввел представление о «медиаторах», или промежуточных переменных, как факторах, опосредствующих реакцию организма на стимул. Характерно, что свой подход, как и подход гештальтпсихологов, Толмен называет «молярным», противопоставляя его «молекулярному» подходу классического бихевиоризма.
Было бы неверно на основании приведенных примеров делать вывод о том, что понятие целостности начинает играть роль в психологии лишь с появлением гештальтистского направления, а в культурной антропологии — с появлением функционализма. В той или иной форме представления о целостности изучаемых объектов неизбежно входят в число исходных предпосылок любого научного исследования. Дискуссии же касаются того, какие именно объекты необходимо считать целостностями и какие способы наиболее пригодны для исследования целостных объектов. Неудивительно поэтому, что в критические периоды развития каждой области знания, когда происходит «переоценка ценностей» и методологическая рефлексия с неизбежностью направляется на анализ исходных предпосылок, полемика в значительной своей части вращается вокруг понятия целостности.
Рассмотренные примеры позволяют нам ввести различения, которые будут весьма существенными для всего последующего изложения. Во-первых, мы будем рассматривать представления о целостности, которые являются неотъемлемой чертой научного мышления. Для эволюционизма или диффузионизма в антропологии и для бихевиористской психологии это характерно ничуть не менее, чем для функционализма или гештальтпсихологии. Что же касается понятия целостности, то оно может и не фигурировать в концептуальном аппарате самих конкретных наук.
Во-вторых, нередко проблема целостности в явном виде формулируется непосредственно в сфере конкретно-научного познания: мы убедились в этом на примере гештальтпсихологии. При этом задачей теоретического исследования становится объяснение самого феномена целостности применительно к той сфере реальности, которая изучается данной научной дисциплиной. В дальнейшем мы попытаемся выявить, в результате чего возникают такого рода ситуации. Сейчас же отметим лишь тот факт, что в подобных случаях и в самих специальных науках не только используются представления о целостности, но и вырабатывается понятие целостности. В данном случае можно говорить о конкретнонаучном понятии, целостности.
Наконец; в-третьих, на уровне методологического анализа, т. е. изучения не объектов, как таковых, а самой познавательной деятельности, понятие целостности выступает у нас в качестве инструмента исследования. При помощи его можно рассматривать как представления о целостности, так й понятие целостности в его конкретно научных формах. Здесь мы оперируем методологическим понятием целостности.
Представления о целостности в теории биологической эволюции
Приведем еще один пример, который позволит конкретизировать высказанные положения. Обратимся теперь к материалу биологии. Как известно, именно биологическая проблематика наиболее часто привлекается к рассмотрению при философском и методологическом исследовании целостности; При этом обычно ссылаются на противоборство таких направлений, как витализм и механицизм, органицизм и неомеханицизм и т. п., где проблема целостности выступает наиболее рельефно. Мы же попытаемся проанализировать такую ситуацию, в которой эта проблематика скрыта от поверхностного взгляда и само обнаружение ее является особой методологической задачей.
Обратимся к работе Н. В. Тимофеева-Ресовского «Структурные уровни биологических систем». Автор, известный биолог, дает яркий по форме и глубокий по содержанию набросок современного состояния и проблем эволюционной теории. Центральным для него является вопрос о том, какие биологические объекты можно считать элементарными эволюционными структурами и элементарными эволюционными явлениями.
Но что такое «элементарная эволюционная структура»? Ведь это и есть целостность, к уровню которой должно быть сведено в теоретическом объяснении все многообразие данных о биологической эволюции. Вопросы о строении и функционировании самой такой структуры в этом контексте становятся второстепенными. Они должны изучаться и действительно изучаются в биологии, и какая-то часть имеющихся знаний о них важна и при рассмотрении эволюции, однако в данном случае не они являются определяющими, не вокруг них концентрируется исследование. Подчеркнем, что здесь перед нами еще один аспект проблемы целостности — элементарная эволюционная структура выступает как своего рода «атом», т. е. неделимый в рамках данного уровня исследования элемент, который оказывается в фокусе всего теоретического построения. В силу этих особенностей такая структура неизбежно мыслится как целостность.
Наиболее естественным представляется считать элементарной эволюционной структурой отдельный организм, индивид. Действительно, многие эволюционные процессы объясняются на уровне индивида. Даже об образовании нового вида мы часто судим, исходя из возможностей скрещивания индивидов и получения от них жизнеспособного потомства. Нередко и причиной образования или вымирания некоторого вида являются изменения внешней среды, вследствие которых изменяются требования к строению и функциональной организации жизнеспособного индивида.
Предположим, однако (а подобного рода ситуации не являются чисто гипотетическими, биолог довольно часто сталкивается с ними на практике), что имеющиеся знания о каком-либо эволюционном изменении не позволяют удовлетворительно объяснить его как адаптацию на уровне индивида, В этом случае возможны два направления дальнейшего исследования.
С одной стороны, можно попытаться найти такой доселе неизвестный аспект жизнедеятельности организма, по отношению к которому данное изменение действительно будет адаптацией. Но, с другой стороны, это же изменение можно объяснить и на уровне иной структуры. В пользу второго подхода говорит и тот факт, что очень часто изменение, которое в одном отношении увеличивает степень адаптации отдельного организма, в другом (или в других) отношении оказывается невыгодным для него.
Н. В. Тимофеев-Ресовский приводит и другие соображения против той точки зрения, что элементарной эволюционной структурой является индивид. Таким образом, оказывается, что объяснение эволюционных преобразований может строиться на уровне другой целостности — популяции, т. е. «совокупности индивидов, населяющих в достаточном количестве определенную территорию или акваторию, в пределах которой осуществляется та или иная степень панмиксии, то есть свободного и случайного скрещивания и перемешивания». Каждое эволюционное изменение теперь должно рассматриваться в плане его приспособительного значения для популяции.
Отметим, что и в этом случае методологический анализ не претендует на разрешение вопроса о том, какую из двух структур следует считать элементарной. Методолог, однако, в состоянии зафиксировать наличие двух конкурирующих способов объяснения фактов биологической эволюции — либо путем сведения этих фактов к уровню отдельного индивида, либо — к уровню популяции. Остроту ситуации придает то, что выбор одного из способов объяснения неизбежен. В противном случае необходимо доказать сводимость одного уровня к другому, т. е. продемонстрировать, что все без изъятия явления, объясненные на уровне популяции, столь же исчерпывающе могут быть объяснены и на уровне индивида (а это на нынешней ступени развития, биологии невозможно; неясно даже, разрешима ли такая задача в принципе). Либо необходимо согласиться на сосуществование в рамках одной теории двух различных направлений, противоположных по своим принципиальным установкам и основным задачам, т. е. исходить из того, что реально происходят две биологические эволюции, странным образом совмещающиеся в одном пространстве и времени.
Если мы снова обратимся к работе Н. В. Тимофеева-Ресовского, то у нас может сложиться обманчивое впечатление, что в другом случае он следует как раз таким путем. Продолжая рассматривать эволюционные процессы, он вводит еще один уровень элементарных эволюционных структур — уровень биогеоценозов, то есть комплексов биотических и абиотических единиц, факторов и предметов, так или иначе отграниченных от соседних комплексов. Более того, Тимофеев-Ресовский говорит именно о двух эволюциях: микроэволюции, происходящей на уровне популяций и ведущей к видообразованию, и макроэволюции, которая имеет место на уровне биогеоценозов, формируя и изменяя биосферу нашей планеты. Но наложение двух различных подходов при этом является лишь видимостью — в каждом случае мы имеем дело с принципиально различными масштабами пространства и времени, следовательно, и с различными типами эволюционных процессов. В предыдущем случае речь шла о том, что один и тот же фактический материал не может объясняться путем сведения к двум различным элементарным структурам; здесь же, по сути дела, объяснению подлежат различные пласты фактического материала.
Разобранные примеры позволяют судить о том, насколько разительно трансформируются средства и способы научного познания с изменением представлений о целостности. Характерен также тот факт, что, как мы видели, представления о целостности «работают» в самых различных слоях научного знания — от наиболее глубоких, увидеть которые можно лишь с помощью специальных средств методологического анализа, до тех, которые находятся непосредственно перед глазами специалиста, проводящего исследование в той или иной конкретной области знания. Неудивительно, что во все времена проблемы целостности привлекали внимание философов, исследовавших науку. Поэтому, прежде чем переходить к более детальному рассмотрению функций понятия целостности в научном знании, целесообразно остановиться на некоторых результатах, достигнутых в ходе философской разработки этой проблематики.
